Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа

настала пора срисовывания, а то и переводов рисунков на бумагу при помощи копировальной бумаги. В этом очень важную роль снова сыграл тот же комплект журнала «Пробуждение». Один за другим из-под моего карандаша выходили нимфы, наяды, тролли, сирены, дамы с зонтиками, некие господа в соломенных шляпах, загородные виллы в Швейцарии и прочее. Я был одинаково силен как в портрете, так и в пейзаже.

Наше — мое, брата и ближайших друзей — увлечение театром позвало меня к декоративному искусству. И я, кажется, и здесь преуспел. Во всяком случае, Жоры, Саши, Сени, Жени и другие восторгались моими декорациями, а я их игрою. Не думаю, чтобы Эдмонд Кин или Айра Олдридж доставляли зрителю больше удовольствия, чем мои друзья лично мне…

Опять же все течет, все изменяется…

Летом 1921 года отец познакомился с художниками-москвичами Ольгой Викторовной Лишевой и Сергеем Михайловичем Булаковским. И я их увидел у нас дома.

— Жора, — сказала Ольга Викторовна, — покажи мне свои рисунки.

— Декорации тоже? — спросил я.

— Все, что есть.

Ольга Викторовна занималась живописью и скульптурой, а муж ее — только скульптурой. Просмотрев мои рисунки периода становления (homo sapiens'а), художники похвалили меня. Я полагаю, из вежливости. Ольга Викторовна сказала:

— Жора, приходи в нашу мастерскую.

— Хорошо, — ответил за меня и за себя Володя.

Дело зашло дальше, чем это можно было предположить. То есть я и Володя стали посещать мастерскую Абхазского отделения Кавказского РОСТА (это на первом этаже дома, где ныне находится исполком Сухумского городского Совета). Здесь мы познакомились с художником Самсоном Надарейшвили и двумя мальчиками постарше нас: Женей Мееровичем и Лелей Самом. Первый был сыном знаменитого сухумского доктора, а другой — известного зубного врача.

— Жора и Володя, — сказала Ольга Викторовна, — забудьте про копирки и журнальные рисунки. Вот вам ваза — рисуйте ее. Вот бумага, краски, табуретки.

Рядом с нами уселись Женя и Леля.

А в это время скульптор Булаковский лепил в углу просторной мастерской огромную голову Карла Маркса, а Ольга Викторовна и Самсон писали большой плакат на тему «Помогите голодающим Поволжья».

Все в мастерской занимались делом. Были школьные каникулы, и торопиться нам было некуда. Скажу по правде, я увлекался живописью. От той поры сохранились мои рисунки. Ольга Викторовна хвалила их. Из всех четырех мальчиков, как видно, наибольшие успехи делал — прошу прощения за нескромность — именно я. Ольга Викторовна тайком от меня нарисовала карандашом мой портрет и подписала его так: «Юный абхазский художник Жора Гулиа (8 лет)». Сейчас рисунок этот висит у меня на стене.

В погожие дни гуртом во главе со старшими ходили мы за город на пленэр, и я чуть не стал французским импрессионистом. Представьте себе, объявился бы в Абхазии Мане или Моне, а еще того пуще — Ренуар или Сезанн. Черт знает что бы стало с нашим искусством, сколько хлопот выпало бы на долю искусствоведов, которым в то время хватало забот из-за Кустодиева и Юона, Гудиашвили и Петрова-Водкина. То ли дело хорошо задуманная и скомпонованная картина, которая во много раз точнее фотографии, снятой объективом Герца (светосила — полтора или два). Именно такие фотографии делались в мастерских Евкарпиди и Козлова. А потом блестящая ретушь, и человек получался как живой (а на обороте значилось: «Негативы сохраняются»).

Дома я тоже занимался живописью. Рисовал красками маму, бабушку, Володю. А отца вылепил в глине. Ольга Викторовна сказала отцу:

— Жора должен стать художником.

Лично я ни на что не претендовал: художником так художником.

Когда начались занятия в школе, Ольга Викторовна сказала:

— Жора, приходи к нам домой. После обеда. Будем заниматься.

— Хорошо, — ответил Володя за меня и за себя.

Жили Булаковские на горе Самата-арху, близ санатория «Азра», а еще точнее — близ пещеры, что зияла позади учительской семинарии. Мы приходили к Булаковским, облаченные в бурки и папахи и с папками под мышкой.

Однажды Ольга Викторовна сказала:

— Жора, напиши автопортрет.

Я удивленно взглянул на нее. Она сказала:

— Вот зеркало… Вот мольберт, картон и краски. Гляди сюда, а здесь пиши. Сначала сделай рисунок угольком. — И занялась другими. (Надо ли говорить, что занимались с нами Булаковские бескорыстно?)

Я посмотрел в зеркало. Присмотрелся получше. И увидел лицо какого-то мышонка — такого хилого, бледного, с оттопыренными ушами! Очень я себе не понравился. Мне показалось, что вижу себя впервые. Так вот какой я, оказывается! Уши большие, нос как у Гоголя, глаза грустные-грустные, шея тонкая-тонкая, губы бледные, щеки желтоватые…

Делать нечего — не всегда же художники пишут красавцев. Я же сам учусь на разного рода горшках, вазах и картофельно-овощных натюрмортах. Чем я хуже их?..

И снова обратился к своей физиономии, держа наготове тоненький мягкий уголек. Единственно, что мне нравилось в моем зеркальном отображении, — это велюровая куртка, которую сшила мама, распоров свой старый костюм. Куртка была темно-темно-коричневая, чуть не черная.

— Начинай, Жора, — сказала Ольга Викторовна.

И я начал…

Как теперь полагаю, стал рисовать себя по принципу: точка, точка, запятая, носик, ротик, подбородок и так далее. Сделал самый примитивный набросок углем. Работал я быстро и, как видно, напряженно.

Вскоре подошла ко мне Ольга Викторовна. Она внимательно изучила мое произведение. И вдруг сказала:

— Хорошо!

Еще постояла немного, хотела было что-то поправить, да раздумала.

— Хорошо, — повторила она. — Делай подмалевок.

Вот тут взял я в руки палитру, выжал из тюбиков белую, желтую, черную, коричневую и оранжевую краску.

Мазал я довольно густо. Мне нравилось, когда художники мажут густо. Более того, еще больше по душе были мне мазки мастихином — это вроде штукатурки на холсте или картоне. (С холстом в то время было туговато, но картон где-то находили — скорее всего, это была тара из-под различного рода купеческих товаров.)

Стрижка в то время была у меня «ласточкой». Поэтому я над бровями провел горизонтальную черную линию. Потом положил черную и коричневую краски на свою куртку, потом желтую и белую — на лицо. Я долго старательно размазывал на картоне краски. Черную и коричневую щедро положил и на волосы. И почти не тронул фон, который был сделан кем-то раньше. Если не ошибаюсь, я писал на неоконченной картинке…

Я собирался в тот же день — нет, в тот же час! — завершить работу над автопортретом. Однако Ольга Викторовна остудила мой пыл.

— Жора, — сказала она, — на сегодня достаточно. — И позвала к моему мольберту Володю, Женю и Лелю. И, к своему удивлению, я услышал:

— Ребята, смотрите, как Жора пишет. Для